Дурман - Страница 86

Опять истерика началась. Всхлипы прорывались и трясти на его руках начало.

— Все! Хватит! Таня!

Он сгреб ее в охапку, прижав голову к груди, так что уже ничего не скажешь. Дышать тяжело. И он ее покачивает. Словно сам не до конца знает, как и что делать.

— Блин! Холодно тебе, ведь чувствую! — ругнулся Виталя.

Ухватил свою кофту за пройму сзади, стащил с себя, на секунду отклонив Таню. И на нее натянул, сверху, балахоном, не позволив руки просунуть в рукава. Не слушая, что Таня попыталась отказаться. И снова крепко обнял, окружил со всех сторон.

Уткнулась носом ему в кожу, как раз над левой ключицей. Боже! Какой он горячий, родной, прямо излучает силу и энергию. Таня от него это словно впитывала. И запах любимый со всех сторон…

— Тебе же холодно теперь… — попыталась все-таки возразить.

Он хмыкнул.

— Не околею, Танечка. И, — Виталий обхватил ее лицо рукой, поднял пальцами за подбородок. Так, чтобы глаза в глаза. — Выбрось дурное из головы, Таня. Не виновата. И у меня тебе просить прощения не за что. Так случилось. Я тоже тебя изводил все это время дай Боже, так что, пойди, еще разберись, кто нервы трепал сильнее тебе. И это же я не озаботился безопасностью, подставляя тебя, Танюша. Не ви-но-ва-та. Ясно?! — сказал, как отрезал.

Тоном таким, что она даже замерла. Распорядился. И в глаза смотрит, вглядывается, изучает что-то.

— Ясно? — повторил, требуя от нее ответа.

Она вздохнула.

— Ясно… — не то, чтобы убедил, но все равно, как-то дышится сейчас проще, потому что он не винит. И рядом. И его запах, его тело укутывает, дурманит.

— Значит все, этот вопрос решили и закрыли, — кивнул Виталий.

Растер ее плечи второй рукой. Оба помолчали минуты две, слушая тихий ветер.

— Ты хотела ребенка, Танюша? — вдруг, совсем иначе, тише и нежнее, спросил он.

Таня закусила губу. Он передвинул руку, надавил большим пальцем, погладил, заставив разжать зубы.

— Не знаю… Я не догадывалась… Но… я была бы рада, Виталь. Да. Хоть и сложно все невероятно. Пусть издергал и измучил. При всем нашем… нерешенном багаже… Я хотела бы нашего ребенка…

В его руках, в его кофте, было так тепло, так хорошо. Странно, холода до этого и не ощущала, вроде, а тепло его каждым миллиметром кожи, казалось, сейчас чувствовала и впитывала. И смотрела ему в глаза, как завороженная. А Виталя продолжал ее подбородок, губы гладить.

— А ты? — вдруг нахмурилась она, додумавшись, что они и не обсуждали никогда.

Может и не хотел? И для него это лучший выход…

Виталя криво усмехнулся, как-то растерянно и неуверенно. Вообще, непривычно так. Как-то открыто, даже откровенно, до той опустошенности и ранимости, что ощущала уже в нем однажды, когда думал, что для друга слабо старается, не справляется.

Он всей ладонью ее щеку обхватил.

— И не думал, даже. Вообще такого варианта не просчитывал, как есть, говорю, — наклонился, еще больше сблизив их лица. — Но сейчас так тошно внутри, Танюша. Охренеть как, просто. И за тебя больно. И… Будто пуля в грудине. И ноет… Наш малой… Это было бы круто. Бл…ин!

Сжал ее так, что «ребра захрустели». Но Таня даже не пикнула, слишком оглушенная, пришибленная его словами. Он же опять откинулся на спинку скамейки, ее себе на грудь уложил, и запрокинул голову, рассматривая небо.

— Будет, Танечка. Все будет еще. Вот, как есть говорю. Хочешь — будет! Сейчас тебя подлатаем. Домой вернемся…

Она рассмеялась почему-то. И на душе от его слов — вдруг легко-легко, и горячо, несмотря на опустошение, хоть и осталась боль.

— Мне теперь полгода лечиться, Виталь. Анализы сдавать. И гормоны пить придется. Я еще, может, толстая стану. Противная. — Он фыркнул. — Да, да, учти, — шмыгнула Таня носом. — И нервная, истерики тебе закатывать стану, — «обрисовала перспективы» своего лечения.

А глаза снова печет от слез, только не хочет его волновать сильнее.

— Истерить станешь? Больше чем сейчас? — Виталя глянул на нее сверху вниз и так заломил бровь, с такой дурашливостью, что саму потянуло рассмеяться.

Как когда-то, пару месяцев назад всего лишь… А кажется, полжизни прошло.

И хоть видела тени в его глазах, понимала, что и ему так же больно — ценила за это еще сильнее. Поняла вдруг, за этот день, что самое главное для нее — пусть хоть с ним все в порядке будет. Чтобы с ней рядом, и невредимый. Не хватало ее еще и на то, чтобы об остальном переживать сейчас и голову ломать. Вцепилась в него руками, прижалась губами к шее.

— Вполне вероятно, — не разочаровала Таня его ожидания. — Стану посуду швырять, сломаю твою кофеварку… — протянула мечтательно.

— Лады, Танюш, гуляй, на все! Я к сведению принял. Предупрежден, значит, вооружен. Но, говорил же когда-то — не спугнуть меня трудностями, — подмигнул Виталя ей. Выдохнул. — Ты, главное, глупостями меньше голову себе забивай, свет мой ясный, — приказал вдруг, практически.

И впервые за вечер прижался ртом к ее губам. Поцеловал жадно и нежно одновременно. Будто опасался чуть сильнее надавить, боль причинить, но и сдерживался кое-как. И не целовать не мог. Обхватил затылок руками, зарылся в волосы таким родным уже жестом, прикосновением.

Прошелся по ее губам, по щекам, целуя даже глаза, коротко, жарко, так, что она сразу поняла, как он скучал по ней, как нуждался хоть в таком контакте. Опять к губам вернулся. И тут замер. Вроде и целует, и не шевелится почти, просто касается. Просто дышит ею. И Таня им дышит.

Так легче, когда он рядом. Когда нет расстояния. И не надо других мыслей, кроме тепла его тела, звука его дыхания, кроме обещания, что «все будет». Все. Чтобы там она не пожелала. Знает же, что Виталя выше головы прыгнет, лишь бы это ей дать. И на душе уже не так истошно. Из-за пары предложений, что ему «как пулей в грудине, и тошно», от понимания, что и любимому не все равно. А когда на двоих это делишь — как-то легче.